Парень с удивлением глянул на приближавшихся к его укрытию двух людей. Мужчина почти бежал, сжимая в руке ладонь черноволосой девушки в коротком, чуть ниже колена, платье. Они явно торопились, мужчина на ходу доставал из-за спины какой-то необычный светящийся прибор. Девушка с тревогой смотрела на него, но вопросов не задавала, едва поспевая за своим спутником.
     Парень вжался в камень, хотя поводов для беспокойства вроде как не наблюдалось: странная пара никак не могла увидеть его, полностью скрытого в неглубокой пещере горы, да и увидев, что сделала бы? Парень был уверен, что эти двое не были любовниками, слишком просто, даже грубо мужчина помогал девушке забираться по камням вверх, придерживал её за талию, когда она оступалась – вовсе не так, как это сделал бы жених или любовник. Впрочем, его самого все это не касалось. Он часто приходил сюда, чтобы слушать тишину и размышлять. Ему было о чем подумать, в отличие от многих сверстников. Он был тем, кому жизнь всегда определяет особую судьбу. Он не жаловался – минуты, проведенные в одиночестве здесь, помогали ему идти дальше и не позволять никому стоять на своем пути. Сейчас, однако, происходило нечто интересное, что заинтересовало его настолько, что он даже перебрался поближе к краю пещерки, стремясь увидеть эту пару получше.
  Девушка остановилась и что-то сказала мужчине, отчего тот резко помрачнел и вскинул светящийся прибор над головой. Прибор, вблизи оказавшийся необычно ярким, точно сотканным из энергии шаром, принял в себя блик солнца, расширяясь в руке мужчины, и вновь сузился. Тот возбужденно склонился ниже и заговорил на чужом низком и удивительно немелодичном языке, - казалось, каждый произнесенный мужчиной звук существовал сам по себе, отдельно от слов, предложений и даже значения сказанного. Парень вслушался, но понять так ничего и не смог. Шар расширился вновь, будто впитывая в себя невидимые лучи, а затем пробежавшая по его поверхности тонкая молния змеей скользнула в сердцевину, и тотчас шар сжался, исчезая на обгоревшей ладони мужчины. Тот досадливо поморщился, посмотрев на свою спутницу.
-   Как ты думаешь, они перебросят нас в другую часть планеты? – девушка присела на огромный валун и, положив ногу на ногу, отчего её колени сразу оголились, задумчиво намотала прядь роскошных волос на палец. – Ты только что доложил нашим на корабле, что толку в этом регионе у нас все равно не выйдет, необходимо будет натравить самих людей против них. На Западе дела у нас продвигаются просто отлично, значительная часть человеческих сынов порабощена. Стоит им только правильно указать на славян, и они сами побегут к ним с войной. А уж ресурсами мы их обеспечим.
     Девушка говорила на прекрасном грузинском, и мужчина внимательно слушал. Потом поморщился.
   -   Нет, я доказывал уже не раз совету Высших, что мы малого добьемся в проклятой Российской империи. Нам надо оставить тела этих людей, сырьё можно пока что качать с Запада. Англия, Германия, Франция, Голландия, Швейцария, США, Италия, - нам ничего не стоило покорить граждан этих стран. Возможно, они менее устойчивы к ментальному воздействию. Рабы, - мужчина вновь поморщился. – Ненавижу.
   -    Успокойся, Киллиан, - девушка тряхнула густыми черными волосами и, перекинув пряди через плечо, принялась любоваться их блеском. – Работа несложная, даже ты это признавал в начале нашего перелета. А вознаграждение того стоит, - по возвращении на нашу родную планету ты получаешь не только средства, верно? В твоем полном распоряжении тело, которое ты отвоевал у здешнего аборигена. Кстати, оно изумительно.
   -   Благодарю, Лиэлла. Этот экземпляр держался довольно долго, я провозился с переселением в новое тело около двух часов. Ты и сама выглядишь просто великолепно, - где ты достала эту плоть?
   Девушка махнула тонкой рукой.
   -   Это неразумное существо сидело на берегу реки и, кажется, пело – так они это называют. Я услышала голос, и решила, что он должен принадлежать только мне. Впрочем, мне было легко это сделать – через несколько минут девушка сдалась.
   -    Хм, совету Высших явно не стоит знать, что мы превышаем свои полномочия. В наши обязанности входило только заставить всю эту земную красоту самоликвидироваться посредством тех же банальных войн, наркотических веществ, НТР, гибельных удовольствий…
   -   О, Киллиан, да брось ты! Кто из посланных на Землю не воспользовался таким уникальным шансом? – девушка засмеялась, и её звонкий голосок подхватило эхо. – Слушай, Киллиан, слушай этот чудесный голос!
     Мужчина улыбнулся было, но искрящий шар вновь появился в его руке, на этот раз вспыхнув, точно разряд молнии, и девушка резко оборвала свой смех. Черты её лица исказились, точно выпуская наружу некую иную, скрытую в чертах совершенного лица, сущность. Она подалась вперед.
    -   Они говорят, чтобы мы отправлялись в Россию, - глухим голосом сообщил мужчина, медленно сжимая ладонь. Шар уменьшался нехотя, выпуская последние разряды, и так же исчез, оставив новые ожоги на коже мужчины. Девушка с перекошенным от ярости лицом вскочила с камня. – Они требуют, чтобы мы продолжали свою деятельность там. Говорят, что Землю нужно копать со всех сторон и кому, кроме как не самым опытным агентам, как мы, это сделать.
   -   Переходим ко второму плану? – лицо девушки пошло красными пятнами, видимо, она в трудом давила в себе чувства.
   -   Да, будем искать союзников на стороне людей. Выгода нужна всем, в крайнем случае этим немногим предателям никто не поверит. Здешняя цивилизация ещё ничего не знает даже о своей планете; они, кажется, уверены, что одни во Вселенной. Лиэлла?
   -   Что?
   -   Не надо морщить лицо. Люди не так долговечны, как хотелось бы, стоит поберечь столь красивую плоть.
   -   Хорошо. Приятный язык, правда? – Лиэлла вдруг заговорила на русском. – Я редко, впрочем, пользовалась им. Знаешь, Киллиан, у них забавная культура, у этих примитивов.
   -   Да, - Киллиан усмехнулся. – Тебе не кажется, что ты стала слишком чувствительной в последнее время?
   -   Возможно. Эта оболочка постоянно сопротивляется, мне крайне сложно держать её под контролем. Порой возникают сложности даже с тем, чтобы просто находиться внутри. Постоянно выталкивает. Вот, - лицо Лиэллы дрогнуло, красивые черты вдруг стали совсем размытыми. Она сжала зубы. – Вот…
     Мужчина в нерешительности застыл рядом. Тело девушки тряслось, сквозь смуглую кожу проступали другие, зыбкие, непонятные, чужие черты. Существо внутри неё рванулось вперед и назад, развернув в коротком полете призрачные крылья, и забилось в теле, поглощая что-то светлое внутри человека.
   Парень сжался, обхватывая себя за плечи, и с трудом подавил рвущийся из груди крик. На зрение он никогда не жаловался, и прекрасно успел разглядеть то, что находилось внутри жертвы. Если бы он был уверен, что это именно то, он бы назвал существо дьяволом. Только слишком ужасным и пугающе агрессивным было это нечто, слишком озлобленно, обречено боролось оно за пространство, за оболочку, которой, по сути, было лишено. Битва человека и чужого была страшной, парень видел, как на теле девушки появлялись и мгновенно исчезали страшные язвы. И человек был уничтожен.
   -   Всё, - Киллиан скептически оглядел корчившуюся у его ног девушку. Из её рта текла широкая струйка крови. – Это была её последняя попытка. Очевидно, так легко уступив свое тело, она решила взять реванш… Дура.
   -   Я…его…испортила, - Лиэлла поднялась, опираясь на ладонь мужчины. – Кажется, что-то…сломалось…внутри. Это…очень больно.
   -   Ничего, они живучие, Лиэлла. Дай немного времени – оно их лечит. Идем, я помогу тебе. Жутко неудобно, конечно, - Киллиан почти уносил на себе девушку, перепрыгивая с камня на камень. – Они слишком хрупкие. Однако в этом что-то есть, ты согласна, Лиэлла?..
…Парень медленно поправил смоляную прядь волос и склонился к полу пещеры. Через несколько минут, когда в голове перестала взрываться с каждым стуком сердца кровь, он откинулся назад и устало прикрыл глаза.
…Где-то далеко звали голоса. Ему было тяжело открывать глаза, и он решил не откликаться. Кажется, это его звали посланные семинарии ученики. Наверное, кто-то из них узнал о его так тщательно скрываемом убежище, и теперь они ищут его. В принципе, они правы. Ему нельзя надолго отлучаться из семинарии.
   -   Иосиф!..

Он резко дернулся, поворачиваясь к двери. Вошедший в кабинет охранник с винтовкой наперевес испуганно подался назад.
   -   Иосиф Виссарионович? – прозванный за долгие годы верной службы Псом, охранник снова шагнул в кабинет. – Прошу прощения, я не знал, что вы здесь. Я думал, вы в комнатах.
   -   Как видишь, нет, - Сталин приподнял бровь. – Тебя здесь что-то ещё держит?
   -   Да, Иосиф Виссарионович. Мне очень нужно с вами поговорить.
   -   Вон, - кратко приказал вождь, приподнимаясь в кресле.
     Охранник дрогнул, но устоял.
   -  Ваша смерть, - вдруг тихо произнес Пес, и он ощутил всплеск чувств в его груди, – поможет Западу атаковать. Советский Союз будет разгромлен, как только вы утратите контроль над столь тщательно хранимой вами стране. Земляне обречены, и люди запада уже доказали это. Не вам противостоять нашим агентам, товарищ Сталин!
     Пес вскинул винтовку, но выстрелить не успел. Оружие упало на пол, а охранник изумленно уставился на свою грудь, откуда толчками выходила густая яркая кровь. Он вздрогнул всем телом, пытаясь поднять голову, но упал, так и не успев поднять глаз на убийцу. Сталин устало опустился обратно в кресло и положил револьвер перед собой. Стало вдруг удивительно спокойно, а в голове перестала пульсировать тупая боль. Очевидно, разглядеть в Псе перемену ему помешала чрезмерная занятость или абсолютная уверенность в его непогрешимости, однако нельзя было упускать момент перевоплощения. Жаль, что Пес оказался настолько слаб, что его разум подчинился чужому диктату. Он положил руку на телефонную трубку.
   - Товарищ Маленков, завтра в десять в Кремле будет закрытое совещание, свяжитесь с Берией и Кагановичем. – Помолчал, слушая ответ. – Георгий, ты мне нужен больше остальных.

Сталин оглядел собравшихся и кивнул, приветствуя. Маленков блеснул глазами, приподнимая голову от каких-то папок, и кинул быстрый взгляд на сидевшего на противоположном конце стола Берию. Тот, кажется, не заметил, поскольку в этот момент почтительно приподнимался в кресле при его появлении. Сталин покосился на Кагановича, сжимавшего в руках недочитанную газету, и уселся в кресло напротив своих подчиненных.
   -   Иосиф Виссарионович, я слышал о покушении, - первым заговорил Георгий, не дожидаясь его реплики. – Как такое могло произойти?
   -   Я стал слишком доверчив, - усмехнулся Сталин. – И, к тому же, забыл, что меня они захотят убрать в первую очередь. Чужие все прибывают; Лаврентий, сколько было уничтожено пришельцев во время последней кампании?
   -   Чуть более тридцати тысяч.
   -   Странно, - Сталин взглянул камин, в котором бесилось пламя, и вновь обернулся к подчиненным. – Чужих становится больше, если сравнивать с двадцатыми годами, и мне не нравится их активность. Такого не бывало раньше. Они точно знают, что за их спинами стоит нечто гораздо большее, чем было раньше, - то, что даст им возможность расширить свою империю.
     Сталин замолчал, подпирая подбородок кулаком. Каганович беспокойно переводил взгляд с товарищей на него. Желтоватое лицо приняло кислое выражение.
   -   Значит, опять? – вдруг сипло спросил он, и Сталин поднял голову. – Я думал, эта кампания будет последней. Я…я ничего не хочу этим сказать, нет, но ведь…разве их может быть так много?
    Георгий отвел глаза, а Берия, кинув на компаньона брезгливый взгляд, поморщился.
    -   Он все ещё не верит, Иосиф Виссарионович, - сказал он, и Маленков вздрогнул, выпрямляясь.
   -    Верит, Лаврентий, - оборвал его Георгий, бросая быстрый взгляд на Кагановича. – Он сам видел, как во время расстрела тысячи темных сгустков отрывались от тел людей, видел своими глазами, как искажались их черты, менялись лица, фигуры. Многих даже разрывало на части, поскольку они не выдерживали такого давления внутри себя. Он видел, Лаврентий, он был там со мной и Ежовым! Только тот так и не захотел поверить в очевидное, а…
   -   А товарищ Каганович решил не создавать себе лишних проблем, - продолжил Сталин, чувствуя, как под его взглядом тот, к кому он обратился, начал внутренне съеживаться. – Я правильно говорю? Вряд ли ты понимал, почему расстреливаешь тех людей. Для тебя все они граждане Советского Союза, провинившиеся перед властью. Так? Впрочем, неважно. Так будут говорить в капиталистических странах, так думаешь сейчас и ты, и меня это до определенного момента совершенно не волнует. Я, в принципе, именно поэтому и не собирался просвещать более широкие слои населения о том, что реально происходит, и откуда ждать угрозы. Они не поймут. Не поверят. И тем более не смогут простить. Гораздо легче оказалось действовать именно так, как сейчас это делаю я. Но ты, товарищ Каганович, отлично себя проявил на всех отведенных тебе фронтах, и я это ценю, хотя лично Владимир Ильич вряд ли оценил бы мои предпочтения карьеристам вроде тебя.
   -   Иосиф Виссарионович, - голос Берии нарушил установившуюся тишину. – Я слышал, на Западе скоро начнется война. Кроме политических и экономических аспектов, это, случаем, не связано с чужими?
   -   Я не собирался обсуждать это с вами, Лаврентий, - пожал плечами Сталин. – Но если ты этим интересуешься, то да, я более чем уверен в этом. Единственное, в чем я пока не могу разобраться, так это источник угрозы. Я уже начинаю сомневаться, что она исходит от стран-агрессоров.
    -   А…
   -   Возможно, Англия. Или нет. Не знаю. Может, и не она. В любом случае, мы ни в коем случае не должны позволить втянуть себя в конфликт. Пусть эта война затронет только капиталистические страны и их колонии, мы лишь выиграем от их противостояния. Может, нам удастся ослабить их, а затем…- Сталин вдруг резко замолчал, тронув рукой висок. Несколько секунд точно прислушивался к чему-то, прижимая пальцы к голове, потом медленно опустил руку на подлокотник кресла.
   -   Товарищ Сталин, а как же с увеличением количества чужих здесь, в Союзе?
   -   У нас разве появились особые методы борьбы с ними?
   -   Нет, но…усиление репрессий сейчас, перед угрозой войны, пусть и эфемерной…этого никак нельзя допустить, более того, в народе активизируются националистические силы, доставляют много беспокойств.
   -   И?
   -   Но…их очень сложно остановить. Придется распылять силы ещё и на них, это абсурд! Что-то надо делать, иначе…
   -   Иначе Георгию Максимилиановичу грозит судьба товарища Дзержинского. 
     Маленков снова вздрогнул, на этот раз ощутимее. Его и без того бледное лицо утратило последние краски.
   -   Товарищ Сталин, Железный Феликс был первым из увидевших, и, возможно, это вина его психики, что он так и не смог принять факт того, что многие из тех, с кем он общался, - вовсе не люди. К этому надо привыкнуть, а он…не смог оправдать убийства невинных, как он привык считать, людей.
   -   Причина не в том, что не смог, - Сталин прищурился, и Маленков инстинктивно отодвинулся назад. – Не захотел. Он испугался, Георгий, банально испугался. В свое время он увидел, как чужой атаковал человеческое тело, и с тех пор его и преследовали эти кошмары. Он стал бояться даже собственной тени, стал опасаться оставаться один. Знаешь, почему его прозвали Железным Феликсом? Иначе бы его просто раскусили. Товарищ Дзержинский неплохо держался, с этим я не могу не согласиться; он умел брать себя в руки, создавая вид уверенного, готового ко всему человека. Возможно, он и был, не знаю, потому что отдавал распоряжения о расстрелах скорее из-за нервов, которых в свое время потратил почти что все. Но и мне он их изрядно потрепал, вынужден согласиться… Железный Феликс! Он, впрочем, был одним из немногих, кто понимал меня. И да, он был способен мыслить четко, быстро и как нельзя лучше, если того требовали его собственные и нтересы – не из-за выгоды, нет, даже не поэтому. Впрочем, Маленков, ты удачно перевел тему.
- Значит, усиление репрессий необратимо?
   -   Кажется, вы забыли наш первый разговор. – Сталин чуть подался вперед, и Каганович, поймав его взгляд, нервно скомкал газету. – Чужие, если их можно так называть, пришедшие с небес, вовсе не стремятся к взаимовыгодному сотрудничеству. Для них это, наверное, возможность доказать уязвимость землян, развеять миф об их непобедимости. Повторяю ещё раз, - голос вождя зазвенел как сталь, и Берия, поджав губы, откинулся назад, - массовые расстрелы вовсе не в моих интересах. Но как только инопланетная зараза коснется хоть миллионной части населения СССР, мы обречены! Вы знаете, что сейчас происходит на Западе? Полное отсутствие человеческих законов и морали я уже давно не считаю чем-либо необыкновенным; болезни и наркотики, проституция и криминал, - это бы не казалось столь ужасным, если бы эти тенденции развивались сами по себе, порожденные извращениями человеческой породы. Проблема в том, что человеческая порода до недавних пор таковой никогда не являлась. Самое страшное то, что все эти пороки исходят из высших политических кругов капиталистических стран. У власти там стоят люди, чьи разумы давным-давно порабощены пришельцами, либо предатели, имеющие от этого огромную выгоду. Они сами внедряют в свой народ то, что разлагает его, заставляет гнить, ведет к полной самоликвидации. Знаете, в чем меня обвиняют? В том, что царь Петр I прорубил окно в Европу, а я закрыл его решеткой. Я прекрасно осведомлен о том, что обо мне говорят, - Сталин чуть прищурился на огонь, а потом глянул на съежившегося в кресле Кагановича. – И вовсе не собираюсь ничего менять. Я всё делаю правильно.
     Сталин скользнул взглядом по зазвонившему телефону. Сидевший рядом Берия подскочил на месте от неожиданного звука и протянул руку за трубкой. Сталин хмыкнул, принимая услужливо поданную ему трубку, и замер на секунду, вслушиваясь в дыхание на том конце провода.
   -   Я слушаю. Да. Пусть зайдет.
   -   Значит, так, товарищи. – Он сам положил трубку на рычаг и поднялся, подходя к камину. – Лаврентий, займешься проверкой охраны, потом тряхнешь все внутренние органы – с самого низу, понял? Я буду ждать твой доклад.
     Берия кивнул, наклонив голову чуть ниже, чем требовалось, и быстрым шагом покинул кабинет, бросив острый взгляд на Кагановича с Маленковым. Сталин подождал, пока за бывалым интриганом закроется дверь, затем повернулся к Кагановичу.
   -   Разыщешь Ежова, вы мне будете нужны в скором времени оба. Как только ты его найдешь, свяжись со мной. Это срочно.
    -  Да, Иосиф Виссарионович. – Каганович покинул залу быстро, едва сдерживая шаг. Сталин чуть приподнял уголок губ.
   -  Георгий, - Маленков, услышав свое имя, вытянулся, глядя на него блестящими глазами. – Кажется, тебе нужен будет длительный отдых.
   -   И…Иосиф Виссарионович… Я вам больше не нужен?
   -   Зачем так, - Сталин приподнял бровь, и Маленков внутренне содрогнулся. – Я просто хочу сказать, что такой ценный работник, как ты, мне нужен в полном здравии и силе, чего сейчас нельзя сказать о тебе. Ты мне нужен, Георгий Максимилианович, и если тебе мало моих словесных доказательств, можешь взяться за одно дело…
   -   Я весь внимание, Иосиф…- Маленков запнулся, только сейчас увидев, что в глазах вождя, вопреки логике, не отражалась ни одна искра огня из камина.
   -   Вот этот пакет. Мне нужно, чтобы ты лично доставил его Жукову.
   -   Да. Конечно.
   -  Иди. О доставке доложишь сразу, как только представится такая возможность.
   -   Спасибо, Иосиф Виссарионович. Я сделаю.
    Сталин качнул головой, когда за Маленковым закрылась дверь, и уселся напротив камина, откинувшись назад всем телом. Огонь сквозь ресницы приобретал удивительные цвета – от синего к красному, и он некоторое время наблюдал этот спектр, не двигаясь с места. Потом повернулся на стук.
   -   Войдите.
     В кабинет зашла высокая, одетая в темный костюм женщина, и, быстро оглядев кабинет, остановилась перед ним.
   -   Добрый день, Иосиф Виссарионович.
   -   Добрый, - Сталин привстал, приветствуя женщину, и кивнул на кресло перед собой. – Вы не повстречали в коридоре мужа?
   -   Георгия? – она усмехнулась, кладя руку на подлокотник. – Что вы, Иосиф Виссарионович, конечно нет. Я заметила его издалека, и решила, что самое время свернуть за угол и подождать.
     Сталин улыбнулся. Валерия Алексеевна была удивительной и сильной женщиной, недаром каждый студент в её академии уважал своего ректора.
   -   Вы хотели видеть меня?
   -  Я хотела поговорить с вами относительно товарища Берии. Лаврентий Павлович появлялся у нас в доме, и, хотя услышать мне удалось из их с мужем разговора далеко не все, кое-что мне всё же беспокойство внушило.
     Сталин чуть прикрыл глаза, давая понять, что слушает, и откинулся назад.
   -   Лаврентий угрожал мужу, Иосиф Виссарионович, чтобы Георгий не выдал какой-то его секрет. Я уверена, это связано с заданием в Украине, кажется, на Киевщине. По-моему, Лаврентий сделал несколько крупных ошибок, из-за которых погибло слишком много лишних людей. Георгий единственный, кто мог бы его в этом обвинить, но он промолчит, Иосиф Виссарионович, я более чем уверена в этом.
     Сталин пожал плечами.
    -   Валерия, вы прекрасно знаете, что для меня просчеты товарища Берии – не новость. Конечно, я проведу с ним беседу. Но вы, кажется, хотели рассказать мне что-то ещё?
     Валерия Алексеевна сглотнула и зачем-то оглянулась на тяжелые дубовые двери. В зале было почти совсем тихо, слышно было только тиканье каминных часов и тяжелое дыхание вождя.
   -   Берия упустил кого-то, о ком просили лично…Кого не должен был упускать. Они с Георгием говорили о ком-то, чье имя так и не назвали – глупо, но у меня сложилось впечатление, что они оба не знали его. Это невозможно, ведь так? И, насколько я могла понять, этот человек перебрался на другой континент.
   -   Америка?
   -   Скорее всего, да.
     Он кивнул.
   -   Благодарю, Валерия Алексеевна, вы и в самом деле помогли мне. Это вам непременно зачтется в дальнейшем. Интересно, как выкрутится на этот раз Лаврентий, - Сталин хмыкнул и встал. – Ситуация, в которой он оказался, весьма и весьма неоднозначна. Продолжайте меня информировать, Валерия Алексеевна, мне ваша помощь нужна.
   -   Конечно, Иосиф Виссарионович.
     Они помолчали. Сталин ещё раз глянул на огонь, потом спросил:
   -   Как здоровье мужа? Что же, приезжал к нему Преображенский?
   -   Он отказался принимать врача. В последнее время, однако, он и в самом деле стал немного…нервным. Он устал, Иосиф Виссарионович, не более того. И я думаю, помощь медика ему сейчас не нужна.
     Сталин усмехнулся.
   -   Всего хорошего.
     Женщина вышла, но в зале долгое время оставался запах её духов – Валерия Алексеевна следила за собой, и ничто не могло выбить её из привычного ей роскошного образа жизни. Сталин прошелся из угла в угол. Нет, Валерия Алексеевна ничего не знала о чужих, о том, для чего, собственно, нужен весь этот чертов режим, бесчисленные жертвы, полнейшая изоляция; не знала, и до некоторых пор он считал, что это вполне удобно. Но эта женщина была слишком умной, чтобы что-то упустить из виду. Будучи главным информатором кадровых дел, она знала гораздо больше, чем требовалось для того, чтобы знать всё. Похоже, пришло время рассказать ей о пришельцах. Валерия должна понять. Женщина-агент – явление необходимое и выгодное, а терять такую, как она, было бы досадной ошибкой.
    Значит, Берия упустил его. Того, от смерти которого зависела сейчас дальнейшая их судьба. Стало быть, лидер чужаков, Киллиан, сейчас в Америке – больше ему податься некуда. Но почему там? Что помешало ему присоединиться к агрессорам? Понятно, что овладеть Адольфом Гитлером, в чьих жилах текла арийская кровь, ему будет совсем нелегко. Рано или поздно Гитлер и Муссолини подчинят Европу, по крайней мере, ту её часть, о которой Молотов и Риббентроп договорились в протоколе. Именно отсутствие лидера пришельцев в рядах немецкой и итальянской армиях наталкивало на мысль о том, что ни Гитлер, ни Муссолини не являются на самом деле чужими или предателями-ставленниками чужих на земле. Тем более что они с Адольфом обо всем договорились заранее. Они избавятся от чужаков и останутся властвовать в новом очищенном мире. Кроме того, Молотов утверждал, что среди немецкой делегации не было ни одного чужого – у всех были абсолютно чистые человеческие сущности. Впрочем, это не показатель. Японию Сталин в расчет не брал. Вряд ли узкоглазые преследуют какие-нибудь иные, кроме территориальной выгоды, цели.
     Но Киллиан исчез, а стало быть, оборван последний след пришельцев. Киллиан владел разными человеческими телами, имел столько физических оболочек, что он сам, повстречавшись с чужим лидером, не был уверен, что сможет противостоять его мастерству. А на другом континенте…сейчас…Пережив столько смертей, покидая человеческие оболочки за миг до того, как они бывали уничтожены, Киллиан может вернуться в любую минуту. Даже сейчас.
   - Алло! – телефон зазвонил так резко, что Сталин не смог подавить раздражения. – Да. Молотов?.. Пусть зайдет.

К вечеру разболелась голова. Гитлер начал войну раньше, чем было оговорено. Это насторожило и, пожалуй, повергло его в состояние глубокого изумления. Немецкий фюрер должен был выполнить условия тайного договора; но, возможно, что-то изменилось. В любом случае, основные положения, несомненно, будут соблюдены, а значит, в скором времени возникнет необходимость начинать военную операцию в Финляндии. Этот регион, по его глубокому убеждению, был во всех отношениях идеален для дальнейшего расширения территорий державы, и, что немаловажно, он был почти уверен в том, что Финляндия чиста от инопланетной заразы. Однако это потом. Сейчас более важным вопросом была славянская территория – Западная Украина и Польша, Северная Буковина и Бессарабия. Эти все ещё не подчинялись советской власти – ничего страшного, это ненадолго. Страны Прибалтики – это, несомненно, более сложный вопрос. Их, чужаков, там полно, но там вполне возможно ещё что-то изменить. Если бы только тот народ понял, что лишь СССР спасет их от полнейшего разложения. Он бы сумел очистить находящихся там людей и обезопасить тех, кто ещё не был заражен инопланетными сущностями. Чужие часто и легко меняли физические оболочки, но даже те, кого они покидали, оставались изувеченными и изуродованными внутренне навсегда.
     Сталин достал из стола новую упаковку таблеток и, повертев её в руках, решительно надавил на край, выдавливая сразу несколько. Преображенский не советовал увлекаться препаратами, но, наверное, уже слишком поздно. Пусть лучше он будет зависим от медикаментов, чем от адской боли.
     Он поднялся и окинул кабинет взглядом. Кажется, всё. Сегодня он всё равно не успеет сделать большего, поскольку все подчиненные ему товарищи совсем выбиваются из сил, требовать от них плодотворной работы сверх нормы было бы бессмысленным, а жаль. Сам он мог работать сутками, не прерываясь на сон или пищу. В любом случае, он может поработать ночью над проектами по советизации будущих новых регионов СССР, или же окончить начатый им план соцобеспечения сельскохозяйственных районов страны. В крайнем случае, если он не сможет уснуть и сегодня, нужно будет подумать над телеграммой Риббентропу в связи с неточностями выполнения условий договора. Сегодня он об этом просто забыл, чего не случалось с ним ранее. Наверное, возраст всё же давал о себе знать. Сталин усмехнулся, накидывая плащ. Увидел в зеркале свое отражение и остановился, вглядываясь в некогда гладкую смоляную шевелюру.
     Этой осенью ему исполнится шестьдесят лет.

   -   Папа?
     Сталин удивленно поднял голову. Светлана стояла в дверях кабинета, светлый костюм легко облегал идеальную фигуру дочери. Она улыбнулась и подошла к столу, раскрывая объятия.
   -   С днем рождения, пап!
   Сталин улыбнулся, касаясь губами лба дочери. Светлана крепко обняла его, и он не спешил обрывать прикосновение. Она тихо засмеялась, прижимаясь щекой к его груди.
   -   Ты всё работаешь, папа, - её голос, как и прежде, оставался для него целительным бальзамом. Ради таких, как она, счастливых и беззаботных молодых людей, стоило жить и тратить сутки напролет не на себя – на них. – Сегодня твой праздник, мог бы и отдохнуть.
   -   Если не я, то кто, солнце? – он улыбнулся ещё раз и отстранился, оглядывая дочь. – Да и, кроме того, я не работаю сейчас, только разбираю корреспонденцию. Поздравления, телеграммы…Ты изменилась, Света. Я сразу заметил.
   -   Да ну, - дочь весело отмахнулась и уселась напротив отца, взяв его руки в свои. – Я такая, какая была, только постриглась недавно. Тебе кажется.
      Сталин усмехнулся, не отрывая взгляда от неё.
   -   Да уж, старость не в радость. А всё-таки изменилась. Пока не скажу, как именно, а потом, быть может, и угляжу.
     Светлана бросила заинтересованный взгляд на его рабочий стол.
   -   От кого телеграмма?
   -   Риббентроп. Всё по стандарту: поздравляю, надеюсь, ожидаю…Надо будет ответ написать, сегодня в три зайдет посыльный, он отправит.
   -   Можно, я посижу с тобой, пап? Я мешать не буду, честно.
     Он засмеялся. Может, он и в самом деле ошибся. Его дочь всегда будет для него самой лучшей.
   -   Конечно, солнце.
     Светлана взяла с журнального столика несколько газет и отъехала с креслом назад, скидывая с себя туфли. Сталин улыбнулся. Света так же, как и в детстве, любит залезать с ногами в кресло. Неисправимо счастливая и вечно юная.
     «Дружба народов Германии и Советского Союза, скрепленная кровью, имеет все основания быть длительной и прочной».
     Наверное, такого ответа ожидает от него Риббентроп. В принципе, он нигде не соврал здесь. Пусть в извращенной форме, но всё же Адольф Гитлер был одним из немногих, осознающих опасность надвигающихся и явно превосходящих сил антилюдского разума. Канцлер был свидетелем проникновения чужого разума в человеческую оболочку, он не мог не поверить. И если ему легче действовать, беря на вооружение более удобную для него и окружающих идеологию – это его право. Гитлер, насколько Сталин успел понять, был человеком горячим и идейным, пусть и сам не понимал зачастую, что именно несут собой его проповеди. Арийская раса… Да, в этом тоже есть доля смысла, если судить с такой стороны. Арийцы, лучшие из людей, пришли с востока. Их кровь текла в жилах славян, затем, основательно разбавленная, перешла на запад, ближе к немецким землям. Наверное, именно поэтому славяне, как и в меньшей степени немцы, сумели противостоять инопланетному вторжению лучше, чем люди, не наделенные и каплей крови высшей пробы. Впрочем, в последнее время Сталина начинало что-то тревожить. Что-то необратимо менялось; он ощущал перемены, он вдыхал их. Эти неизвестные ему пока события не были из тех, на какие можно было махнуть рукой – впрочем, сам вождь так делал крайне редко. Это было что-то непоправимое, перед чем был бессилен даже он – и он был уже почти готов к проигрышу. Знать бы только, что могло дать такую трещину в его планах. Так называемая великая социалистическая революция – всего лишь повод для широкомасштабной чистки от пришельцев. Первым помощником должен был стать Адольф Гитлер…Они вдвоем провернули бы операцию века, о которой благодарные потомки отзывались с восхищением только через лет пятьдесят. Войска рейхстага и Красной Армии действовали бы согласованно по определенным направлениям, и буквально за один год мир ступил бы на новую ступень эволюции. Справившись с чужим разумом, познать свой станет сущей безделицей…
    Сталин потер переносицу и бросил взгляд на дочь, углубившуюся в чтение статьи о какой-то народной артистке. Светлана сидела в тени, красивое лицо было полускрытое газетным листом. Почему так часто при взгляде на собственную дочь у него появлялось тоскливое чувство жалости и безысходности? Он, наверное, уже просто устал.
    Ещё одна бумага. Отчёт работы Кагановича. Этот товарищ прекрасно справлялся со своими обязанностями, что немало огорчало генсека. У Сталина напрочь отсутствовала какая-либо причина сместить его с должности: Каганович был незаменим. Как и все остальные члены команды.
    Он поставил роспись и черкнул несколько слов, сразу же отложив отчёт в сторону. Скорее, скорее, надо успеть разобраться к четырем часам со всей этой макулатурой.
    Молотов говорил не так давно, что предоставит подробнейший план относительно дальнейшего использования и распределения ресурсов будущих стран, которые окажутся под протекторатом СССР, не позднее сегодняшнего дня. Ну и где, к чертям, план?!
    Сталин почувствовал знакомое ощущение неконтролируемой ярости в груди, и тотчас взгляд упал на нужную бумагу. Ярость сменилась глухим раздражением, – он ненавидел подавлять в себе эмоции, а сегодня был явно не тот день. Рука скользнула с телефонной трубки, смяв несколько листков, и Сталин поджал губы.
    Светлана, приподнявшая голову как раз в этот момент, не сразу отвела взгляд. Похоже, отец вновь испытывает острую злость, и чем скорее она её погасит, тем лучше для всех них.
   - Я отойду, папа, - мягко сказала она, подходя к нему. Сталин резко развернулся, и Светлана едва сумела удержать взгляд. В конце концов, он отец ей, он ничего не сделает, даже если сильно рассердится, она это совершенно точно знает. Отец никогда не применял радикального наказания к своим детям – даже к Якову. – Не работай много, сегодня ведь твой день, - она поцеловала его в щеку, и почувствовала, как смягчается знакомая складка у рта. – Я зайду попозже, пап, ладно? Я не хочу, чтобы ты сегодня в кабинете много сидел: ты ведь работать будешь, я знаю, а тебе нельзя много.
   -   В четыре приедут гости, - Сталин говорил почти спокойно, и Светлана перевела дух. – Сегодня не задержусь, обещаю, солнце.
    -   Я люблю тебя, пап.
   -   Я тебя тоже, солнце.
     Дверь закрылась, и он опустил голову. Думать не хотелось, но как всегда, возникала необходимость делать это за всю страну. По сути, он не делал ничего такого, что превышало его первоначальные обязанности. Что делал Ленин? Вёл активную деятельность, не уходя далеко от места. Всякий раз, когда у подчиненных ему товарищей случались заминки, они шли к нему. Ленин думал и принимал решения. Решения строго исполнялись товарищами. Что делает он, Сталин? То же самое. Только по каким-то причинам он делает это лучше Ленина.
     Он закончил составлять указания Маленкову и Берии, и толстая папка легла в сторону. Кажется, он учёл всё. Теперь не забыть бы о написанной телеграмме, пусть её отправят.
     Сталин опустил голову, пережидая неожиданный, как всегда, и резкий всплеск боли. Голова вновь раскалывается, а Преображенский прописал ему более мягкие препараты, чтобы их действие не давало побочных эффектов. Поздно, наверное. Эти, новые, таблетки он пьет горстями, чтобы они действовали, так какой смысл? Ему надо бы отдохнуть, срочно. Нет, нет, нельзя, напряжение уже висит в воздухе, он не имеет права уходить, он не имеет права. Всё только начинается.
     Он потянулся за следующим докладом.

   -  Приезжайте с Тимошенко в Кремль. Скажите Поскребышеву, чтобы он вызвал всех членов Политбюро.
     Кажется, Жуков вздохнул, но возражать не стал. Сталин повесил трубку. Он не любил слова надежда, но в этот миг ему было искренне жаль, что его покинула даже она. Дьявол, дьявол, как такое могло произойти, где он ошибся?!
    Он набрал номер и замер, дожидаясь ответа.
   -   Пусть вызовут машину, я срочно выезжаю в Кремль.
     На том конце провода ответили сдержанно-вежливым согласием, и вождь кинул трубку на рычаг. Наверное, уже сейчас шофёру в панике сообщают о срочном ночном выезде. 
    Сталин опёрся рукой о стену и прикрыл глаза. Гитлер не должен был предавать, но он это сделал. У него, Сталина, лучшего единомышленника, чем Адольф, больше не будет. И, если честно, генсек этого уже не хотел. Когда он был юн, он не доверял никому, как учил его отец, а к старости, наверное, поглупел, уверовал в благородство человека. Сколько раз он наступал на одни и те же грабли! Вначале с Берией, проклятым хамелеоном, чертовым утопистом, самое худшее – незаменимым палачом; теперь с Гитлером – и это уже последний удар рукояти по лбу.
    Ниже падать просто некуда. Сталин рассчитывал на поддержку человека, который знал о чужих – но упустил из виду, что знать и понимать – разные вещи. Гитлер понимал, но по-своему. И самое ужасное – Сталин не знал, кто есть Гитлер. Раньше был уверен, что человек, они прекрасно действовали вместе. Сейчас, наверное, что-то изменилось, и он это упустил, потому что раньше не заметить подвоха было бы для него просто убийственно. Гитлер мог быть предателем. Гитлер мог быть чужим. Гитлер мог быть глупцом-нацистом, уверовавшим в превосходство и непобедимость своей нации и решившим стать единственным правителем арийской расы. Сталин мечтал вновь встретится с ним. Один взгляд, только один взгляд в глаза Адольфу – и он бы знал, кто стоит перед ним.
  -  Иосиф Виссарионович? – голос, донёсшийся из-за двери, звучал встревожено.
    Сталин резко отпрянул от стены и дернул ручку двери. Стоявший в коридоре бледный человек инстинктивно отшатнулся от него, нервно поправив очки.
   -   Вам нехорошо? – кажется, профессор переволновался. Ещё бы, иметь такого неуравновешенного и своенравного больного, и при этом стараться делать свою работу как можно лучше можно считать героизмом.
    Он кивком пригласил Преображенского в кабинет и плотно закрыл двери.
   -   Полагаю, вы слышали, что я уезжаю из Волынского, иначе вряд ли явились бы среди ночи ко мне в кабинет.
   -   Слышал, Иосиф Виссарионович. И строжайше запрещаю вам это делать.
     Сталин приподнял бровь и прислонился к стене.
   -   И могу я узнать…
   -   Иосиф Виссарионович, у вас тяжелейшая форма флегмонозной ангины, куда вы собрались ехать? Когда меня вызвали вчера на вашу дачу, я ещё не знал, что мне придется сбивать температуру в сорок один градус. Вы, как обычно, полагались на крепость своего организма и тянули до последнего. А с вашими мигренями вам желательно нормально поспать хотя бы одну ночь в неделю! – Преображенский был не просто бледен, его лицо приобретало уже какой-то синеватый оттенок. А может, так казалось из-за освещения ночной лампы. – Предполагается, что я ваш лечащий врач, но как я должен выполнять свои обязанности, если вы буквально отвергаете мою помощь? Я давал клятву Гиппократа, Иосиф Виссарионович, я не могу видеть, как человек сам убивает себя же, и ничего с этим не делать. Я запрещаю вам…
   -   И что вы предлагаете? – устало спросил Сталин. Преображенский был прав, в принципе, и это был единственный человек, которому он мог признаться в некоторых своих слабостях.
   -   Остаться, - профессор говорил твёрдо, как на лекции, и Сталин убеждался в правильности своего выбора. – Выпить лечебный препарат и лечь спать, а утром с просветленной головой ехать в Кремль и решать все проблемы. Они уж точно никуда не убегут, а несколько часов могут решить личное состояние одного человека, но никак не всей страны. Как долго продлится эффект лечения, я не поручусь, но сутки вам гарантирую. Товарищ Сталин…
   -   Я не могу. – Сталин наконец взглянул в глаза Преображенскому, и профессор вздрогнул. – Вы исполняете свои обязанности, но и я делаю то же самое. Не будем мешать друг другу. Уезжайте или оставайтесь, как вам угодно, а меня уже ждут.
    Сталин вышел из кабинета как можно поспешнее. Если бы всё было так легко… Но каждый судит со своей колокольни, и Преображенскому это известно не хуже него. Хотя, небеса святые, как болит голова…

Рёв танков не смолкал всю ночь, и им не было страшно слушать его, - совсем не как неделю назад, когда их недавно созданный отряд попал в окружение. Им удалось вырваться, их осталось около десяти, они были ранены, но они были живы и они пришли.
     Они старались держаться вместе – клятва, данная боевым товарищам ещё около полугода назад, когда не было ещё и призрака победы, так больно ощутимой сейчас. Война месяц назад и война здесь, сейчас так неуловимо разнились, что порой казалось, – война не вечна, есть что-то ещё, что-то удивительное, потому что так часто им, взрослым мужчинам, хотелось плакать и смеяться без причин. И всё же, как бы то ни было, а они остались вдвоем. Те, кто был в состоянии держать оружие, раненые ли, здоровые, калеки шли на улицы города, шли теперь уже не просто воевать, а защищаться и непременно побеждать, потому что в доме, у стен которого сражались советские солдаты, всегда были те, кому некому было более доверять: их дети, их жёны и родители. Всё это было совсем не так, как на полях, в лесах, вдали от городов, где можно было довольствоваться эфемерной надеждой на чудо – да, мы сражаемся за родных и прежде всего за государство, но ведь они так далеко…От исхода данной битвы не будет зависеть лично жизнь любимого человека. Поражение не будет означать гибель страны. По крайней мере, тогда они могли в это верить.
     Они знали, что не выживут. Из их бывшего отряда не останется никого, кто бы рассказал веселым внукам занимательную историю о бравых ребятах, никого, кто бы был горд, вспоминая их дружбу. Впрочем, сейчас это не имело никакого значения. Если арийцы перейдут на Левобережье, счастливые внуки могут не родиться.
     Солдат, лежавший у двери, медленно, стараясь не причинить боли уже пустой глазнице, повернул голову к товарищу, который напряженно вглядывался в пустоту окна. Значит, оторванные рука и половина ноги тоже давали о себе знать. Как же, им обоим прекрасно памятен тот момент, когда появившийся из парадной государственного учреждения чужой солдат бросил им под ноги динамит. Им некого было винить, только собственную глупость и расслабленность. Если бы не это, оба наверняка бы услышали грубую неславянскую речь ещё из-за угла.
     Солдат осторожно приподнял голову, презирая падавшую болевыми волнами темноту, и, подавив приступ тошноты, сел на грязном, заляпанном кровью и мочой матрасе. Он может.
   -   Товарищи! – в комнату забежала санитарка с худой медицинской сумкой наперевес, и радостно обвела взглядом усталых, запятнанных кровью солдат, прислонившихся к серым стенам с уцелевшими в некоторых местах прожженными обоями. – Товарищи, наши отбили Мамаев курган! Остался вокзал – и мы победили, товарищи!
     Те, кто мог говорить, смогли выдавить несколько звуков, менее всего похожих на человеческую речь, но мало кто смущался такими мелочами. Их поняли. Их глаза увидели. Он поднялся на дрожащих ногах.
   -   Девушка, - он пошатнулся от усилия говорить разборчиво, - спасибо вам.
   -   Куда, куда? – всполошилась санитарка, обнимая его за руку и пытаясь увлечь обратно. – Вы лежите, товарищи справятся. Нам бы вокзал отстоять…
   -   Товарищи, - он чуть обернулся, чтобы увидеть тех, кто оставался позади, и навсегда оставить в памяти. – Я ухожу. Я там нужен. Мы сейчас близки к победе как никогда. Наши бьются за каждый переулок, за каждый этаж. – Он оперся о косяк. – Оттого, присоединюсь ли я к ним, зависит, быть может, судьба Советского Союза. Я ухожу.
     За стеной разорвался снаряд, и по комнате прокатился дружный вздох. Тотчас запели автоматы, раздались сильные глухие удары и чей-то отчаянный, пронзительный крик. Женщина.
   -   Я с тобой, доброволец, - раздался почти над ухом низкий угрюмый голос. - Уморился лежать. Идём.
   -   Куда…- беспомощно прошептала санитарка, глядя, как шатаясь, с трудом уходят по тусклому коридору на улицу те, кто пренебрег жизнью. Их было уже не двое. Уходили все, кто мог идти и те, кто мог опереться на товарища. Они справятся, и это знали те, кто не повторил их подвига. 
     …Он остался один из отряда. Он честно пытался встать, когда его товарищ ушёл на улицы города, но боль в несуществующей ноге была слишком острой, почти животной, и он едва не взвыл от муки, бессилия и собственного ничтожества. Единственным, что удерживало его от добровольного прощания с жизнью, был взгляд. Прощальный взгляд товарища, уходившего на ту же смерть, но обещавшего ему победу. Он должен будет выжить хотя бы ради того, чтобы рассказывать занимательные истории если не своим, то чужим веселым внукам, каким был их отряд.

   -   Доложите товарищу Сталину о разгроме шестой армии Паулюса! Мы отстояли Сталинград!
     Сталин аккуратно опустился в кресло и вытер мокрый лоб ладонью. Если бы вы знали, товарищи, чего это стоило. Причем здесь бессонные ночи, разработка планов, встречи с генералами, бесконечные советы, собрания, пленумы?! Сила Сталина искала выхода, и она его нашла. Часто, когда Сталин чувствовал, что сойдет с ума от переживаемых сцен боя, от ярких ощущений страха, отчаяния и патриотизма, от запаха крови, пропитавшем, казалось, даже его письменный стол, он искал убежища в спасительных обмороках и снах, оборачивавшихся кошмарами. Он видел всё – но силы не хватало, он надрывался, он сдавался раз за разом. До вчерашнего дня. Сталинград он бы себе не простил.
   -   Товарищ Сталин?
   -   Что?
   -   Какие будут распоряжения?
     Лицо Вознесенского сияет от радости. Сталин отвернулся к окну.
   -   Вы уже освободились от обязанностей, товарищ Вознесенский?
     Радость медленно угасает, а моложавое лицо вытягивается от разочарования.
   -   Нет…
   -   Хуже расслабленности, товарищ Вознесенский, ничего сейчас и быть не может. Осталось не так уж много, поверьте мне, и от вас больше, чем надо, не зависит. Работайте. Через сорок минут я жду вас, Микояна и Маленкова у себя в кабинете.
     Дверь закрылась, и Сталин резко встал из-за стола, чтобы её запереть. У Берии есть такая нехорошая привычка – заглядывать время от времени в его кабинет без доклада, надо будет лишить его такой возможности. Ему срочно нужно побыть одному, хоть минуту, хоть две.
     Он опустился на ковер, положив голову на подлокотник кресла. Ещё немного – и голова разорвется от давления внутри. Дайте воздуха, воды, дайте просто крикнуть во весь голос! Весь позитив своей энергии он отдал им, бойцам из Сталинграда, и то, что осталось, не даст ему покоя. Впрочем, ему не привыкать.
     Больше всего на свете ему сейчас хотелось даже не победы. И не здорового сна, о котором перестал мечтать. Увидеть бы сейчас того, кто вселил в него непоколебимую уверенность в собственных силах, того, кто направил энергию в нужное русло. Молотов не раз пытался найти болгарского посла Райко Нечелова, но в посольстве отказывали в пособничестве. По их данным, такого товарища у них никогда и не работало вовсе. Опять что-то напутали, бюрократы недоделанные. Дьявол, а как интересно было бы вновь увидеть чёрные глаза с зелеными бликами, которым так доверился вождь. По их молчаливому заверению он, Сталин, может всё. Не так уж мало для разуверившегося, впавшего в глубочайшую депрессию лидера.
   -   Товарищ Сталин! Товарищ Сталин!
      Вождь поднял голову и со всей резвостью, какую позволял возраст, вскочил на ноги. Голос Молотова – странно, нарком уже прибыл. Что-то случилось?
   Сталин провернул ручку двери, и Молотов подался вперед, едва не наткнувшись на него.
   -   Иосиф Виссарионович, телеграмма из Лондона, - выпалил он, протягивая небольшой клок бумаги в дрожащей от напряжения руке. – Черчилль шлёт.
   -  Куда шлёт? – буркнул вождь, разворачиваясь к окну. Содержание текста заинтересовало, и он попытался скрыть злорадство от наркома иностранных дел.
      Молотов вопрос благоразумно проигнорировал, для приличия выждав несколько секунд.
   -   Ему уже известно о победе под Сталинградом, - заметил он.
   -   Растрезвонили, - проворчал Сталин, довольно щурясь на письменный стол. Сейчас надо будет составить достойный ответ, и Черчилль пойдёт на необходимые ему переговоры. Положение страны было всё ещё тяжелым, нет, ещё более тяжелым, поскольку упускать возможности теснения противника было бы просто позором не только для Советского Союза, но и для него лично. Запад поймёт настоящую мощь созданного им государства, оценит преимущества, склонится перед героизмом славянской державы. Сталин, по крайней мере, делал всё, чтобы воплотить эти мысли в жизнь.
   -   Кажется, Великобритания склонна проявить наконец-то благоразумие и пойти на сотрудничество, Иосиф Виссарионович?
   -   Сотрудничество даже сейчас слишком громкое слово, товарищ Молотов. Хорошо будет, если так называемое сотрудничество окажется хотя бы просто взаимовыгодным сосуществованием.
   -   И вы не будете стремиться изменить их к нам отношения?
   -   А вам бы этого хотелось, товарищ Молотов?
     Нарком не смутился вопросом. Партиец прошёл неплохую школу и имел за плечами ценный опыт ведения подобных бесед.
   -   В определенных вопросах, Иосиф Виссарионович, нам бы это совсем не помешало. Сомневаюсь, что именно от Великобритании сейчас стоит ожидать какой бы то ни было угрозы.
   -   Может, вы и правы, Молотов, а может, ошибаетесь, - Сталин ещё раз скользнул взглядом по телеграмме в руке. – Я лично ничего не утверждаю. И не буду, пока не встречусь с Черчиллем лицом к лицу.
     Молотов старательно рассматривал висевшую на стене кабинета фотографию дочери генсека. Ему был прекрасно известен смысл слов Сталина. Разговоры с глазу на глаз со Сталиным тяжело давались ему даже сейчас, а те, кто слышал голос вождя впервые, часто вообще переставали ориентироваться во времени и пространстве. И глаза. Взгляд проклятых чёрных глаз имел страшную власть над людьми, и ему, наркому иностранных дел СССР, даже сейчас не было стыдно вспоминать свою первую встречу с Иосифом Джугашвили, когда он с трудом смог, пробормотав смятые извинения, вылететь за дверь. Молотов никогда не мог понять, почему это так, почему весьма достойные, уважаемые товарищи не то чтобы терялись, но полностью подчиняли себя человеку, который не делал для этого никаких усилий? Просто смотрел…
   -   Телеграфируйте в Лондон, - Сталин передал ему начертанные на бумаге строки, - и немедленно сообщите мне, каким будет ответ.
     Молотов вышел.

     Небо над Тегераном было неприятного оранжевого цвета. Ему никогда не нравился оранжевый цвет. Лучи тусклого солнца висели в воздухе, раскаляя его больше, чем казалось возможным; осенний сезон не имел никакого влияния на душную погоду.
     Скоро его день рождения, будет ужасно, если его придется встретить здесь, в Иране. Он никогда не питал иллюзий по поводу своего праздника, но никогда и не забывал о нём, - наверное, воспоминания детства, когда его мать старалась этот день хоть чем-то отметить. Каков бы ни был сюрприз – редкое угощение, трезвый отчим или символический подарок – всё же он оставался для Иосифа праздником. 
     Впрочем, если повезет, он успеет вернуться домой. Если нет – этот день для него будет удивителен вдвойне, ведь он впервые с 1917 года был за границей.
   -  Товарищ Сталин, прибыл президент Рузвельт, - доложил слегка запыхавшийся помощник. – Через час начнется первое заседание.
     Сталин медленно кивнул, бросив последний взгляд на простершийся перед ним незнакомый город.
   -   Что-то ещё?
   -   Вам…Валерия Алексеевна Маленкова телеграмму прислала. Служащий оставил её в ваших комнатах.
     Генсек резко вскинул голову, впервые посмотрев на помощника. Меркулов стоял прямо, но беспокойные глаза выдавали тревогу. Сталин отвернулся и зашагал в сторону здания.

     Наконец-то. Все вопросы улажены, всё согласовано, все остались довольны, всем спасибо, все свободны. Вот чёрт, ещё нет. Последняя трапеза с лидерами ведущих держав – и можно лететь обратно. Ему повезло с собеседниками – всё могло обернуться куда хуже. Впрочем, Черчилль и Рузвельт оказались довольно спокойными людьми: американский президент, к примеру, на фотографии выглядит гораздо глупее, чем на самом деле. К нему претензий практически не возникало, с таким человеком интересно иметь дело. У Черчилля наглядно проявлялись некие снобистские черты исконно английского народа, но это скорее радовало, нежели огорчало. По крайней мере, эти двое были людьми. Как хорошо, иначе встречи с чужими он бы точно не пережил – только не в его теперешнем состоянии.
     Потребовалось не так уж много времени, для того чтобы расшифровать послание Валерии. Его дочь, его Светлана была подвергнута вторжению чужого в  организм. Она справилась, его детка, она смогла – нельзя быть его ребенком и проиграть. Но как она будет теперь жить, как он сможет смотреть в уже совсем другие, а всё-таки родные для него глаза? Он знал, знал, что нельзя отлучаться из страны, но не ожидал такого удара. Они угадали. Они нашли его уязвимое место.
      Больше всего он теперь опасался, что не сможет принять этого факта – того, что его дочь уже не являлась таковой. Конечно же, чужой так и не слился с ней, но она должна была измениться. Валерия писала, что в тот момент она спала, и нужные люди смогли объяснить ей, что всё это было дурным кошмаром. Всё верно, пусть отдохнет.
     Как же он будет теперь относиться к таким полулюдям, зная, что его дочь едва не стала одной из них?..
     И он заставлял себя забыть. Забыть, чтобы ни в коем случае не тронуть собственной решимости. Его твёрдость непоколебима, а жестокость справедлива, – отныне это станет для него не девизом, и личной молитвой. Только бы забыть…
   -   Товарищ Сталин? – в дверь негромко постучали, и в комнату заглянул Меркулов. – Вас уже ждут.
     Он молча вышел из комнаты. Он так и не успел переодеться, да, по правде, и не посчитал нужным взять с собой парадный костюм, которого у него никогда и не было. Это западные демократы пусть выкаблучиваются друг перед другом, его репутация нисколько не пошатнется, если он спустится к ним в зеленом мундире. По крайней мере, он не будет чувствовать себя, как накрахмаленная кукла.
   -   Товарищ Сталин! – забавно заглатывая все буквы, проговорил Рузвельт на русском. – Вы не перестаете нас удивлять!
     Генсек усмехнулся, отгоняя прочь абсолютно все мысли. Расслабиться и довериться легкому обществу – вот и всё, что требуется ему, чтобы избавиться от груза всех проблем.
   -   Я ужасно голоден, - не счел нужным мучаться с русским языком Черчилль, стараясь придать своему голосу лукавые нотки. Получилось страшно грубо, но Сталин и Рузвельт благоразумно улыбнулись, поддерживая коллегу.
   -   Думаю, можно опустить формальности, джентльмены, - продолжал Черчилль, -   Предлагаю расстаться товарищами!
    Рузвельт корректно рассмеялся, одобряя английский каламбур. Гости в большинстве своем рассмеялись тоже, и Сталин растянул губы в самой своей добродушной улыбке. Теперь пусть Рузвельт обзовет всех присутствующих гражданами независимой страны, и всё станет на свои места.
     Гости довольно резво расселись по местам – благо, для них был поставлен отдельный стол. Сталин поморщился, оглядывая предложенные блюда. Может, на столе гостей предложен более колоритный ассортимент, но, очевидно, в их случае служащие решили сэкономить, предположив, что лидеры трех держав обойдутся высокоинтеллектуальными беседами.
   -   Довольно необычное меню, - заметил Рузвельт. – Кажется, тут есть почти все виденные мной на подобных мероприятиях блюда, но нет ни одного, которое своим количеством удовлетворило хотя бы одного человека.
      Сталин улыбнулся: данное замечание вертелось, очевидно, и на языке у Черчилля, только английский министр был слишком дисциплинированным для выражения недовольства при всей своей показательной развязности. Сам Сталин выразился бы гораздо проще и вообще одним словом.
   - Кажется, маршал Сталин полностью разделяет наше с вами мнение, - довольно весело заключил Черчилль, глядя на него. – Стол и в самом деле отвратителен.
   -   В таком случае, думаю, стоит перебраться к гостям, - предложил генсек, бросая на коллег прищуренный взгляд.
     Они рассмеялись.
  …Шампанского хватало. Сталин до сих пор не мог определиться, нравится ли ему напиток. Когда-то нравился. Сейчас же ему вообще было сложно угодить.
   -   Вот скажите, маршал Сталин, - прервав вдруг скрипучий смех, сказал Черчилль. – Мы отлично провели время вместе, не так ли? Думаю, коллега Рузвельт также разделит наше с вами мнение. И я знаю, вы ответите искренне.
     Сталин вздохнул. Как ни крути, а западные демократы останутся западными демократами. Спровоцировали-таки на так называемый откровенный разговор. Сейчас начнется тонкая политическая игра, в которой ему, Сталину, в принципе не было равных, но которую он всей душой ненавидел.
   -   Вы вот говорили нам недавно, что при всей нашей демократии у нас строится такая общественно-политическая система, при которой человек теряет контроль не только над своим телом, но и, как вы изволили выразится, над своей душой. Если честно, мне лично сложно понять, что конкретно вы имели в виду – наверное, у вас есть всё же какой-то тщательно оберегаемый секрет, маршал Сталин? – Черчилль улыбнулся, давая понять, что не имеет в виду ничего серьезного, а в блеклых глазах зажегся нехороший огонь. – Вы, наверное, хотели сказать что-то другое, но, впрочем, не в том суть. Я хотел задать вам вопрос. Разве и в вашем государстве человек не является безвластным над своей судьбой винтиком одной мощной тоталитарной машины?
     Сталин угрюмо перевел взгляд с замолкшего Черчилля с маслянистой улыбкой и настороженным взглядом на внимательно следившего за ними Рузвельта. Хорошо они спланировали эту подставу, претензий нет. Будь они коммунистами, цены б им не было.
   -   Сами придумали последнюю фразу или позаимствовали у кого? – лениво откинувшись на мягкую спинку, спросил он. Переводчиков они отпустили: Сталин прекрасно владел общим для двоих иностранным языком. – Но не важно. Это хорошо, что вы согласились с тем, что как в моем, так и в вашем государстве имеет в той или иной степени и проявлении место превосходство над человеком и некое подобие управления им. Если это так, с чем можно поспорить, тогда я долго говорить не буду.
   -   А если поспорить? – вставил Черчилль.
  -   Знаете ли, человеку нельзя запретить думать. Он будет волен в своих мыслях при любой системе, в любом состоянии. Это и есть свобода, когда ничто не может повлиять на твою мораль. Только пусть эта мораль останется только твоей, не выходя за пределы твоего разума, и люди будут спокойно сосуществовать друг с другом ещё долгие века.
   -   Вернемся к управлению человеком, - осторожно напомнил Рузвельт. – Вы, кажется, говорили что-то об изменении человеческой сущности, чему в значительной мере может противостоять определенная общественно-политическая система – пролетарская, вы хотели сказать. То есть, согласно вашей теории, кто-то или что-то влияет на людей, подчиняя себе человеческий разум? Пусть так, хоть и звучит это, согласитесь…странно. Но ведь и в вашем государстве люди есть лишь сырье для получения материала, а материал – средство достижения высокой цели, которую уже никто не увидит.
  - В моем государстве люди – единое целое для противостояния…для построения, я хотел сказать, нового и более достойного будущего. И если для этого придется идти на жесткие меры, допускать возможные жертвы, платить высокие цены, - это меня не остановит. Пострадавшим тысячам поклонятся благодарные миллионы. А управление человеческой судьбой в моем государстве не является самым страшным. Самое страшное, господа, не то, что человек испытывает на себе воздействие чужой воли. Самое страшное, товарищи, когда он этого не осознаёт.